Алексей Сурков

ФЛОРЕНЦИЯ

Каррарского мрамора белые блоки.
И мышцы в намеке, и лица в намеке.

Мятежная сила невольников Рима
Рождается в камне, могуча и зрима.

По воле резца непонятной, чудесной
Молчанье гремит торжествующей песней.

Гимн варварской мощи, дерзанью, работе
Поет Микельанджело Буонаротти.

У белого камня, у мраморной груды
Стоим, созерцая великое чудо.

И видим, как времени власть побеждая,
Ликуя в экстазе, любя и страдая,

Сквозь годы исканий, сквозь путы сомнений
Из холода глыб прорывается гений.

1959

Иосиф Бродский

Декабрь во Флоренции

"Этот, уходя, не оглянулся..."

Анна Ахматова

I

Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но

ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,

населенье гуляет над обмелевшим Арно,

напоминая новых четвероногих. Двери

хлопают, на мостовую выходят звери.

Что-то вправду от леса имеется в атмосфере

этого города. Это - красивый город,

где в известном возрасте просто отводишь взор от

человека и поднимаешь ворот.

II

Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые

сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и

твой подъезд в двух минутах от Синьории

намекает глухо, спустя века, на

причину изгнанья: вблизи вулкана

невозможно жить, не показывая кулака; но

и нельзя разжать его, умирая,

потому что смерть - это всегда вторая

Флоренция с архитектурой Рая.

III

В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли

тени. На Старом Мосту - теперь его починили -

где бюстует на фоне синих холмов Челлини,

бойко торгуют всяческой бранзулеткой;

волны перебирают ветку, журча за веткой.

И золотые пряди склоняющейся за редкой

вещью красавицы, роющейся меж коробок

под несытыми взглядами молодых торговок,

кажутся следом ангела в державе черноголовых.

IV

Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо

петли, клинышки букв и, потому что скользко,

в запятые и точки. Только подумать, сколько

раз, обнаружив "м" в заурядном слове,

перо спотыкалось и выводило брови!

То есть, чернила честнее крови,

и лицо в потемках, словами наружу - благо

так куда быстрей просыхает влага -

смеется, как скомканная бумага.

V

Набережные напоминают оцепеневший поезд.

Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.

Тело в плаще, ныряя в сырую полость

рта подворотни, по ломаным, обветшалым

плоским зубам поднимается мелким шагом

к воспаленному нЈбу с его шершавым

неизменным "16"; пугающий безголосьем,

звонок порождает в итоге скрипучее "просим, просим":

в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

VI

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки

привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;

ощущая нехватку в терцинах, в клетке

дряхлый щегол выводит свои коленца.

Солнечный луч, разбившийся о дворец, о

купол собора, в котором лежит Лоренцо,

проникает сквозь штору и согревает вены

грязного мрамора, кадку с цветком вербены;

и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

VII

Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери

хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли

проживаешь жизни, смотря по вере,

вечером в первой осознаешь: неправда,

что любовь движет звезды (Луну - подавно),

ибо она делит все вещи на два -

даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,

мысли о смерти. Если бы звезды Юга

двигались ею, то - в стороны друг от друга.

VIII

Каменное гнездо оглашаемо громким визгом

тормозов; мостовую пересекаешь с риском

быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком

небе громада яйца, снесенного Брунеллески,

вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске

куполов. Полицейский на перекрестке

машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни

вверх; репродукторы лают о дороговизне.

О, неизбежность "ы" в правописаньи "жизни"!

IX

Есть города, в которые нет возврата.

Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То

есть, в них не проникнешь ни за какое злато.

Там всегда протекает река под шестью мостами.

Там есть места, где припадал устами

тоже к устам и пером к листам. И

там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;

там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,

на языке человека, который убыл.

1976

Петр Андреевич Вяземский

Флоренция

Ты знаешь край! Там льётся Арно,
Лобзая тёмные сады;
Там солнце вечно лучезарно
И рдеют золотом плоды.
Там лавр и мирт благоуханный
Лелеет вечная весна,
Там город Флоры соимянный
И баснословный, как она.

Край чудный! Он цветёт и блещет
Красой природы и искусств,
Там мрамор мыслит и трепещет,
В картине дышит пламень чувств.
Там речь — поэзии напевы,
Я с упоеньем им внимал;
Но ничего там русской девы
Я упоительней не знал.

Она, и стройностью красивой,
И яркой белизной лица,
Была соперницей счастливой
Созданий хитрого резца.
Канова на свою Психею
При ней с досадой бы смотрел,
И мрамор девственный пред нею,
Стыдясь, завистливо тускнел.

На белом мраморе паросском
Её чела, венцом из кос,
Переливалась чёрным лоском
Густая прядь густых волос.
И чёрным пламенем горела
Очей пылающая ночь;
И южным зноем пламенела
Младая северная дочь.

1834

Нет, мы не ограничиваем тему только русской поэзией.

Постараемся помочь 

Как мне кажется, Орлов был неравнодушен к Софье. Коллеге, можно сказать.
А для меня они все на одно лицо

Пока мы разбираемся с девой мраморной, попробуйте идентифицировать живую.

Что за Е.В. Сухово-Кобылина на рисунке П. Соколова (отца или сына?)?

Просто фотография, конечно, у нас есть, но она не тянет на "гений чистой красоты"...

Нам надо побольше фактического материала, чтобы потом не говорили:
"Не, это не Жизель. Жизель была брюнетка, а эта вся белая" ("Формула любви")

Дело Сухово-Кобылиной.

Церковь Сантиссима Аннунциата находится на одноименной площади и вносит свой посильный вклад в ренессансный ансамбль.

Во всех путеводителях по Флоренции мы можем прочитать о главных объектах искусства, которыми наполнена церковь, но про пассию Николая Огарева там нет ни слова. Отбросив карусельную лирику, заставляющую нас наворачивать круги по Флоренции и возвращаться к одной и той же статуе, мы возьмем наши ноги в руки и сориентируемся.

Вооружившись веб-камерами или другими техническими средствами видеонаблюдения, мы сделали свой выбор. Если быть внимательными, то ответ можно найти уже в итальянской версии википедии.

Капеллу Святого Джулиано или Святого Джузеппе (номер 21) называют именем Ферони, так как она была обарочена и украшена на средства этого семейства, а некоторые его представители упокоились здесь в саркофагах слева и справа.  Руководил работами флорентийский скульптор и архитектор Джамбатиста Фоджини со своими многочисленными помощниками, например, скульпторами Антон Франческо Андреоцци и Изидоро Франки.

Мы же опять обратим наш взор налево. Человек с богатым воображением увидит как минимум двух сестер, слегка подвыпивший айдлер – как минимум трех!

Девушка с ключом и собачкой, олицетворяющая собой верность , является наиболее вероятной кандидаткой в возлюбленные Огарева.

Интересные факты из жизни лошадиной и го(во)рящей фамилии.

С семейством Сухово-Кобылиных Огарев был дружен еще с университетской поры. Во время ссылки в Пензу влюбился и женился (в 1836 году), но не совсем удачно. В 1942 году гостил у Сухово-Кобылиных и воспылал страстью к одной из трех сестер, которая к тому времени подросла и расцвела. Уехав за границу, Николай Огарев очень активно переписывался с Евдокией, о чем и свидетельствуют его романтические стихи. С разводом возникали трудности, поэтому через некоторое время разумная девушка сделала правильный выбор: в 1848 году она вышла замуж за надежного и порядочного Михаила Петрово-Соловово, с которым и жила долго и счастливо. А Огарева с женщинами  всю жизнь преследовали неудачи: поэтический дар пропал даром…

Огонь любви с еще большим жаром перекинулся на политику. Слова Пушкина отлично подходят к го(во)рящей фамилии Огарева:

Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя.

В руке Евдокии мы видим ключ от квартиры, где деньги лежат (у Михаила Петрово-Соловово)!

Начал читать книгу Аркадия Ипполитова "Особенно Ломбардия". Никому она не попадалась в электронном формате? Тяжела... С точки зрения веса, но легко читается. Там часто упоминаются русские людмилы, поэтому полезно будет привести здесь первоисточник:

Кто знает край, где небо блещет (Пушкин)

Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море тёплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато[3] величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?[4]
— — — — — — — — — — — — —
— — — — — — — — — — — — —
Волшебный край, волшебный край,
Страна высоких вдохновений,
Людмила[5] зрит твой древний рай,
Твои пророческие сени.

На берегу роскошных вод
Порою карнавальных оргий
Кругом её кипит народ;
Её приветствуют восторги.
Людмила северной красой,
Всё вместе — томной и живой,
Сынов Авзонии[6] пленяет
И поневоле увлекает
Их пёстры волны за собой.

На рай полуденной природы,
На блеск небес, на ясны воды,
На чудеса немых искусств
В стесненье вдохновенных чувств
Людмила светлый взор возводит,
Дивясь и радуясь душой,
И ничего перед собой
Себя прекрасней не находит.
Стоит ли с важностью очей
Пред флорентинскою Кипридой,[7]
Их две… и мрамор перед ней
Страдает, кажется, обидой.
Мечты возвышенной полна,
В молчанье смотрит ли она
На образ нежный Форнарины[8]
Или Мадоны молодой,[9]
Она задумчивой красой
Очаровательней картины…

Скажите мне: какой певец,
Горя восторгом умиленным,
Чья кисть, чей пламенный резец
Предаст потомкам изумленным
Ее небесные черты?
Где ты, ваятель безымянный
Богини вечной красоты?[10]
И ты, харитою венчанный,
Ты, вдохновенный Рафаэль?
Забудь еврейку молодую,
Младенца-бога колыбель,
Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.[11]

http://ru.wikisource.org/wiki/Кто_знает_край,_где_небо_блещет_(Пушкин)

Так какую Марию-то надо писать?  

Спасибо, теперь можно копипастить!