Итальянский герцог, одновременно известный своей кровожадностью, стремлением к тирании и любовью к искусству, покровителем которого он являлся, родился в этот день в 1444 году. Его звали Галеаццо Мария Сфорца. Ему была присуща природная тяга к роскоши, и это было вполне своевременно: в те годы итальянский Ренессанс вступал в период расцвета. Своей резиденцией Галеаццо Мария Сфорца сделал замок Порта Джовио, для его украшения он нанимал самых искусных живописцев. Для нарядов себе и придворным он заказывал полотна из золотых и серебряных нитей, из самых дорогих сортов бархата и шелка. Десятки лошадей и колесниц, дамы в изысканных нарядах, — всё это, несмотря на свою колоссальную стоимость, делало Галеаццо любимцем среди жителей герцогства. И, конечно, свидетельствовало о богатстве и благополучии региона.

Была у него и другая черта: безумная жестокость. Однажды он под страхом смерти приказал художнику расписать комнату за одну ночь. Художник, правда, с заданием справился. В другой раз он лупил своего цирюльника плетью по рукам, после чего приказал себя брить. А один крестьянин, который незаконно поймал зайца и попался на глаза Галеаццо, был вынужден съесть добычу в сыром виде, с шерстью и потрохами, и умереть.

Поэтому всё казалось ему подозрительным. Хотя в тот момент, когда Ренцо уходил из Горгонзолы, как раз пробило двадцать четыре часа[109] и сгущавшиеся сумерки с каждой минутой всё уменьшали опасность, он тем не менее неохотно пошёл по большой дороге, намереваясь свернуть на первый же просёлок, который сможет вывести его туда, куда нужно. Вначале ему встречались отдельные путники. Но так как воображение юноши было полно чудовищных страхов, у него не хватало духу обратиться к кому-либо и расспросить о дороге.

Он томился в ожидании рассвета и с нетерпением измерял медленный бег времени. Я говорю «измерял», потому что через каждые полчаса он слышал среди мёртвой тишины гулкие удары каких-то часов, — вероятно, это били часы в Треццо. В первый раз, когда эти звуки совершенно неожиданно поразили слух Ренцо и он никак не мог понять, откуда они доносятся, бой часов произвёл на него таинственное и торжественное впечатление, словно то было предостережение, сделанное каким-то невидимкой, голосом совсем незнакомым. Когда, наконец, пробило одиннадцать[110] — час, в который Ренцо собирался встать, он поднялся, почти окоченевший, преклонил колени, с большим жаром, чем обычно, прочитал утреннюю молитву, потом встал, потянулся, расправил поясницу и плечи, как бы для того, чтобы собрать воедино свои члены, которые у него работали словно все врозь, подышал на одну руку, потом на другую, потёр их, открыл дверку шалаша, но прежде оглянулся во все стороны посмотреть, нет ли кого-нибудь. Не увидев никого, он отыскал глазами вчерашнюю тропинку, сразу узнал её и пошёл по ней.

Он томился в ожидании рассвета и с нетерпением измерял медленный бег времени. Я говорю «измерял», потому что через каждые полчаса он слышал среди мёртвой тишины гулкие удары каких-то часов, — вероятно, это били часы в Треццо. В первый раз, когда эти звуки совершенно неожиданно поразили слух Ренцо и он никак не мог понять, откуда они доносятся, бой часов произвёл на него таинственное и торжественное впечатление, словно то было предостережение, сделанное каким-то невидимкой, голосом совсем незнакомым. Когда, наконец, пробило одиннадцать[110] — час, в который Ренцо собирался встать, он поднялся, почти окоченевший, преклонил колени, с большим жаром, чем обычно, прочитал утреннюю молитву, потом встал, потянулся, расправил поясницу и плечи, как бы для того, чтобы собрать воедино свои члены, которые у него работали словно все врозь, подышал на одну руку, потом на другую, потёр их, открыл дверку шалаша, но прежде оглянулся во все стороны посмотреть, нет ли кого-нибудь. Не увидев никого, он отыскал глазами вчерашнюю тропинку, сразу узнал её и пошёл по ней.